— Абсолютно. Не могу сказать, что все стихи равноценны, иногда мне не нравится поэтическая строчка. Но темы значительны. Это прекрасный мир, и находиться в нем очень хорошо. Мне кажется, что мой нравственный диалог со слушателем возник много лет назад не случайно. Наверное, судьба продиктовала мне такой путь — очищения и возвышения моей природы и тех, кто меня слушает. Непонятно только, если углубляться в метафизику, почему так много преград в осуществлении этого благородного дела. Я хочу привести в мир животворящего слова своих учеников и последователей. Надеюсь, им повезет больше, чем мне.

— Вы убеждены, что искусство возвышает человека?

— Конечно. Есть немало примеров, когда именно мои песни помогли людям сделать жизненный выбор. Творчество, как природа, должно быть гармонично. Музыка, живопись, литература должны не разрушать, не жестокости учить, а единению душ и лучших идеалов. Песня Высоцкого «Дом» страшна. Но она не разрушает, это мой протест против негативных проявлений в жизни. Я льщу себя надеждой, что собранные мною песни будут жить в будущем, как жемчужины...

— Вы человек счастливой или драматической судьбы?

— И той, и другой. Но по-настоящему пойму через какое-то время. Гневить судьбу нельзя. Было много прекрасного в моей жизни, я не замечала этого, видела только драматизм. Долгие годы меня не оставляет одно ощущение: хочу убежать, а у меня на ногах гири, хочу выйти на сухое место, а ноги вязнут в болоте. И по сей день эти образы со мной. Я хочу, чтобы они перестали меня преследовать, чтобы началась другая жизнь, которая никогда не приходила. Наши желания материальны, мы многое программируем о себе. Я хочу запрограммировать последнюю часть моей жизни так, чтобы не было подрезанных крыльев и камней на ногах, чтобы было парение над жизненной суетой.

— В каком времени вы хотели бы жить, тогда или теперь?

— В прошлом была своя прелесть и огромная стена, которую невозможно было преодолеть. Сейчас то же самое, только стена из коммерческого материала. В том времени самым притягательным была молодежь. Она была воспитана в климате 60-х годов, она была хорошим читателем, слушателем, зрителем. В идеологической «оттепели» родилась чудесная, думающая молодая аудитория. Первые выступления проходили перед студентами. Уже много лет я не выступаю в институтах. Потому что теперь это принципиально другая молодежь. В том времени ее реакция была для меня большой положительной эмоцией. Я принесла двенадцать песен, они были тут же записаны, зазвучали по радио, появилась студенческая аудитория. Я даже не понимала, какой это драгоценный подарок мне. Потом мои песни звучать перестали. Интонация их не совпадала с бодряческими марширующими ритмами. Мне объяснили, что эти песни не для массовой аудитории.

— Обращение к умам было тогда нежелательным...

— Да-да. Это возбранялось. У меня было много драматических моментов, которые я теперь вспоминаю с улыбкой. Очень часто меня бросали на аудитории, которые не готовы были понимать песни, скажем, Таривердиева. Бывало, пела подряд шестнадцать концертов фактически бесплатно, у плохой аппаратуры был скверный звук, жила в ужасающем гостиничном номере. Но залы были полнейшие, рецензии — восторженные. Я приезжала в Москву, в Москонцерт, и становилась снова Золушкой. Никого не интересовало, что я делаю. У меня был репертуар исповедальных, даже трагических песен, а числилась я в отделе сатиры и юмора. Сегодняшней свободой воспользовались те, кто на виду и слуху, а для этого жанра снова нет зеленой улицы. Я жажду гласности, театр мой того требует, чтобы знали о том, что он делает. Я благодарна себе за свой максимализм, за то, что никогда не была конформистом, не меняла своей программы. Я уже на раннем этапе понимала, что такое песня, какое влияние она имеет во Франции и в других странах. Я слышала песни Зигмунда Конечного в исполнении Эвы Дымарчик, она была чуть ли не национальной героиней в Польше. У нас это ценила только моя аудитория, благодаря которой я и выжила.

— Да, не всякий художник свободен в своем творчестве и может устоять перед разными соблазнами...

— Я себе позволяла быть такой практически всегда. Меня приглашают в программу «ВИД» и просят рассказать, как я пела комсомольские песни. Вот такой стереотип связан со мной. Я для редакторов осталась комсомольской певицей. На самом деле я взяла «Гренаду» потому, что исполнители не понимали, о чем пели. Если бы цензура вникла, она запретила бы ее. Поэт поехал воевать, чтобы во всем мире было хорошо, а когда погиб, отряд не заметил потери, только природа его оплакивала. Меня с детства поразила эта песня. Мне предложили спеть песни на стихи Сафронова, говоря, что это поможет моей карьере. Я отказалась. Потому что могу петь только то, что мне нравится, что отвечает моим поэтическим вкусам. Известные композиторы хотели, чтобы я пела их песни, — я отказывала. И сейчас категорически отказываюсь от телепередач «Музыкальный ринг», «Музобоз», «Акулы пера».

— Но всегда ли вы как художник властны над собой?

— Нам ведь кажется, что мы чего-то хотим и наши мечты реализуются. Но все относительно. Может быть, мы просто почтальоны. Может быть, есть программа, которую мы должна выполнять. Если это программа, то почему так много препятствий к ее осуществлению? Сколько бы ни писалось философских трактатов, по-настоящему все равно не понять, какие силы за тебя сражаются, мы что-то осязаем, предполагаем, но многое неясно.

— А вы ощущали когда-либо влияние иррациональных сил в творчестве?

— Наверное. Я доверяю своим чувствам и интуиции как художник, ощущающий, что его рукой что-то движет.

— Ваши жесты — от сознания невозможности петь и играть одновременно? Насколько они интуитивны? Красота их продумана?

— Продумано только в мюзиклах. Все психологическое интуитивно. Руки — это вторые голосовые связки. Я прошла период мертвых рук, когда они абсолютно не слушались меня. Вначале я не знала, что делать, они были чужие и зажатые. Но песня — это полет мысли, и руки должны быть партитурой ее. Что-то продумываю, что-то рождается на самой сцене. Находишься в некоем магическом квадрате, все чувства обостряются, интуиция. На репетиции не можешь придумать того, что рождается на сцене. Поскольку я совершенно иррациональный человек во всем, то и с жестом может происходить вот так.

— Ваша манера повествования необычна. Это совместное творчество со зрительным залом. Действует очень сильно. Это интуитивная находка?

— Интуитивная. Я строю выступление по законам театра. Режиссер поставил танец, все остальное — пластика, манера, жесты — мое.

— У вас театр. Чтобы его содержать, нужны не только силы, но и деньги. Необходим ли он сейчас, не тяжело ли вам с ним?

— Он нужен, чтобы продолжать традицию жанра шансон и чтобы ощущалось влияние такой песни именно в России, с ее фантастическими поэтами, культурой, философией, со всем лучшим, что она дала миру. Театр как врач, который видит, что люди болеют, а он знает, какие лекарства дать им. По всему миру слушают нашу симфоническую музыку, а песня считается у нас развлекательной индустрией. Мы хотим доказать, что это не так, что лучшие образцы этого жанра — даже не возвышающий обман, а нечто большее — реально преобразующее действенное искусство, врачующее души.

— Николай Бердяев, которого вы почитаете, утверждал, что творчество человека — это его ответ Всевышнему. Вы согласны с этим?

— Безусловно. И, кроме того, творчество примиряет со всей жизнью, это великое утешение. И для тех, кто творит, и для тех, кто способен принять творчество художника. Включаешься в работу воображения — забываешь о своих проблемах, погружаешься в другую жизнь. Правда, меня, например, не выведет из тягостного состояния плод абстрактного мышления. Моцарт выведет, потому что это — гармония.

— Да, но без дисгармонии творчеству не обойтись...

— Писатель прибегает к ней для того, чтобы показать, как это ужасно — преступление и наказание, как ужасно оказаться за чертой, которую перешел Раскольников.

— У вас на полке я вижу альбом Босха. Он, по-вашему, от какого начала творил? Неужели у него была цель намного благороднее, чем показать просто образы отрицания?

— Это очень интересный вопрос, потому что я над Босхом давно размышляю. Был период полного восхищения. Потом я задумалась, зачем все это, хотела даже отдать его. Но вот ведь Салтыков-Щедрин показывал нам отвратительную действительность, потому что жаждал другой жизни. Прошло немало времени, мы отмечали Пушкинский день, и что же? Россия его сдала на три с минусом и полностью расписалась в своем невежестве, озвучив его низкопробной «попсой» в пятичасовом концерте на Манежной площади. Вот лицо культуры нашей на сегодня, ее зеркало. Босх то же показывал: посмотрите на себя в зеркало, господа!

— А в чем правда вашего искусства? Вы выбираете жизнеподобный материал охотнее или фантазийный?

— Безусловно, плод воображения. В нем — самое сокровенное.

— Но ведь слушатель скорее примет ситуацию знакомую и понятную...

— А я приглашаю его в свой мир. Вот меня пригласил в свой мир Набоков:

 «Весенний лес мне чудится,
 Постой, прислушайся,
 На свой язык певучий
 переведу я тысячу созвучий...»

Я вхожу с ним в эту красоту со своими слушателями. Другое дело, когда я нахожусь в мире Мандельштама. Он писал кровью, кожей, он задыхался в этом мире. Я погружаю себя в этот климат, а лечусь набоковскими строчками. Я считаю, что с чернухой журналисты могут справиться, у искусства другие задачи. Лечить общество нужно другим. Светом.

— Вы дружили с Фаиной Раневской. Направляла ли она каким-то образом поэтический выбор? Была ли советчиком?

— Она часто говорила, что любит четкий, ясный стих. Она любила Пушкина. Его поэзия, как она считала, отражала гармонию, изящество. Даже в самых драматических вещах у нее ясная и понятная форма. Она часто спрашивала, что у меня в репертуаре. Удивлялась, что есть Маяковский. Что-то было ей не по душе. Она учила меня петь романсы. Говорила, что мы не понимаем, не знаем настоящей цыганской песни, ее благородного звучания. У меня сохранилась запись, где она поет. Надо было видеть, как она готовилась к записи. Это был ее предпоследний год жизни, она плохо себя чувствовала и, превозмогая боль, сделала несколько дублей. Сама могла она петь потрясающе, у нее был глубокий, благородный тембр.

— Правда ли, что вы работали вместе с выдающимся пианистом-импровизатором Леонидом Чижиком?

— Да. И у него, и у меня были плохие периоды в Москонцерте. Мне нужен был аккомпаниатор, а у него разогнали его состав, он остался один, и мы соединились. Мы договорились, что будем работать первое отделение вместе, а второе — он один с джазовыми импровизациями. Ему было морально трудно находиться в роли аккомпаниатора, и я придумала ему повод-проигрыш между куплетами. Например, стихи Цветаевой, музыка Дашкевича:

 «Вот опять окно,
 Где опять не спят.
 Может, пьют вино,
 Может, так сидят...»

Дальше шла его импровизация на тему Дашкевича. На первых порах привыкнуть к этому мне было трудно, постепенно он проникся лирическими красками, и были интересные фрагменты. Правда, иногда он так увлекался, что забывал обо мне, а я вообще не знала, в какой песне нахожусь. Но опыт был очень интересный. В нынешнем театральном ансамбле мы иногда используем его в создании подобных композиций. Мы работали с Чижиком два года. Жаль, что Россия лишилась, как и многих других талантливых людей, такого музыканта. Теперь он живет в Германии.

— Честолюбие в какой-то мере управляет вашим творчеством? Насколько это качество присуще вам?

— Меня огорчает, когда мне передают отзывы обо мне типа: «Она еще поет?» Это грустно, что я не существую для людей, которые могли быть моими слушателями, партнерами по зрительному залу. Это касается не только России. Во многих уголках Земли я могла бы найти аудиторию, способную оценить самые тонкие краски в песнях. Мое честолюбие ограничивается только этим аспектом. Я воспитывалась школой песни Окуджавы, Бодлера, она не честолюбива. Я огорчилась бы, если бы мои песни звучали на рынке. Правда, в обществе высокой культуры, сознания, увы, идеальном, наверное, они могли бы звучать и на пляже.

— Но пока они звучат в вашем театре. Чем вы объясните большую его популярность?

— Наверное, приходят те, кто нуждается в поэзии, музыке, как в лекарстве, свежем воздухе. То, что звучит, основывается на большой эмоциональности. Это самое ценное — способность эмоционально воспринимать мир. Я считаю, это дар Божий, это как способность любить.

— Можно объяснить потребность людей в вашем театре, ваших песнях тем, что человек наедине с собой отдает себе отчет в своем глубинном одиночестве?

— Безусловно, если это человек, а не... Я беру свое оружие и уничтожаю противника человека. Он это понимает. Это опять к слову о силе творчества. О силе жанра шансон с его действенным словом.

— Можете ли вы себя назвать человеком одиноким, и где скорее — в толпе или наедине с собой?

— Да, так и есть. Всегда такой была. Я была одинока в Москонцерте, говорила и пела совсем на другом языке, меня там не воспринимали. В поздний период поняла, что такое настоящее одиночество. Кажется, много друзей, а самый главный камушек на сердце выплакать некому. Могу ухватиться, как за спасательный круг, за философию, искусство, музыку. Советы же себе всегда приходится давать самой. Но есть другой, еще более страшный вид одиночества, не дай Бог его испытать, — беспомощно стареть.

— У Раневской так было?

— Она часто говорила: «У меня смертная тоска». Мы не могли заменить ей общение с Качаловым, Ахматовой. Я считаю, что отчасти разделила ее одиночество. Театр уезжал на гастроли, она оставалась в Москве. Я звонила ей, и она говорила: «Бегите, бегите ко мне». Я хватала свои пластинки и мчалась к ней.

— Был ли в вашем творчестве, концертной деятельности «звездный час»?

— Никогда он не наступал. Приходил разный зритель, его надо было готовить к восприятию моего слова постепенно. У меня было много ярких концертов, я знаю, что состоялось что-то значительное. Например, в Лондоне, в «Элизабет Холл». Реакция была поразительная, какие глаза! Давался краткий перевод-аннотация. Но все понимали мое состояние, смысл, содержание, чувства. Они нуждались в таком разговоре, эмоциональный накал был очень высок. Для англичан было открытием, что в нашей стране существует такой жанр, такое искусство. Подобное было и в Германии. Там сделали огромное количество записей в прекрасной студии. Это было мое взлетное состояние, ощущение счастья.

— А что вообще делает вас счастливой?

— Творчество, любой успех — концерт, удачная запись. Я ценю любой положительный момент в жизни. Мудрость — великая вещь, позволяющая по-другому взглянуть на неудачи. Недавно была по ТВ встреча с Татьяной Толстой, она чудно говорила о том, что близко мне. Это было радостно.

— Я бы сказала, что счастье — это когда человек испытывает радость.

— Согласна. Иногда я осознаю свою погоню за радостью.

— Радость и в восприятии красоты. Что это за ощущение?

— Красота разлита в природе, это растения, женщина, похожая на весну. Это и рукотворная красота, созданная античными скульпторами, древним искусством мира. Очень люблю готику, парящие формы. Красота — космическое провидение в земном воплощении.

— И самое грандиозное — природа. Как вы воспринимаете ее?

— Как огромное живое существо, постоянно дающее человеку урок красоты Господа. Это его творение, постоянное, вечное. Идут войны, а природа живет, радуя людей. Иногда думаешь: ну все, не могу больше. А встанешь вровень с этим произведением, и все расцветает. Это для меня присутствие Разума на Земле.

— Среди иерархий земных ценностей что первенствует?

— Дом. С его книгами, любимыми вещами, записями, кошками. Хотя я могу представить такое место в мире, когда домом становится душа. Так приходят к затворничеству.

— Если бы вы перевоплотились, где бы хотели жить?

— На Мальте. Там чувствуется что-то непреходящее, вечное. Известняковые дома, уютные улочки, миролюбивые люди... Кстати, посол Мальты приезжал на мой концерт. Ему понравилось, я была очень этим тронута.

— Что вы не приемлете в людях?

— Невежество, потому что это источник всех зол.

— Прощаете ли предательство?

— Стараюсь забывать его, поскольку с осознанием его жить невозможно.

— Часто ли ошибаетесь в людях?

— Увы, часто.

— Какой добродетели в человеке отдаете предпочтение?

— Чистоте, благородству, способности совершить красивый поступок.

— Какую музыку слушаете, когда плохо?

— Реквием Форе без конца. Очень люблю хоровую, когда много одухотворенных голосов. Красота затмевает трагичность содержания. Чайковский, Бетховен, Шостакович — любимые.

Концертные залы Елены Камбуровой по-прежнему полны. И люди стоят вдоль стен. И выражение лиц у них какое-то особое. И ощущаешь накал эмоций, взрывчатость атмосферы... И единение — с трепетной, страждущей, бунтующей и возвышенной душой актрисы.

Цецилия Мансурова, Фаина Раневская, Булат Окуджава прозрели феномен Елены Камбуровой в начале ее творческого пути. И звучать бы живительному голосу народной артистки России громче да шире, только вот у масскульта свои законы и задачи, преодолеть которые на сей день невозможно тем, кто, как и Камбурова, не растерял в жизненной тягостной мути родниковой чистоты своего существа.

Галина МИЩЕВСКАЯ