Большое заблуждение, когда на него смотрят, как на актера. Журналист-актер, «звезда», редко когда остается в профессии. Быть на виду (в прямом смысле, когда тебя видят: как ты одет, как ты ходишь, что носишь, чем питаешься, кто у тебя жена) — это другое ремесло. Репортер незаметен, он легок, как гелий, прозрачен, не имеет запаха. И тогда ему обеспечена долгая жизнь — в профессии и вообще.

... Я смотрел на него с замиранием сердца: одной рукой он зачерпывал виноград из огромной хрустальной салатницы, другой наливал неохлажденной водки в керамическую пол-литровую чашку. Потом эти два объекта сходились у рта, происходила естественная последовательность действий — он крякал и вдруг брался за телефонную трубку. Прижимая трубку к уху, делал мне знаки, смысл которых непонятен до сих пор. Потом, дозвонившись, безнадежно махал в мою сторону свободной рукой, а несвободной, рабочей, быстро записывал что-то из трубки на обложку «Огонька». Я, конечно, выходил из кабинета. Вот она, журналистика, вот он, журналист! Сколько динамики, сколько водки и винограда! Да за такую жизнь... Вечером его выносили из кабинета, проносили почетным маршрутом мимо редакционных комнат (машинистки загадочно кивали друг другу, зная что-то еще больше). Наутро он появлялся с абрикосами...

Был один приятель, который считал себя репортером, хотя был, по-моему, наладчиком холодильных установок. Журналистом он стал, потому что был от рождения графоманом. Писал романы. Усердно и бескорыстно. Однажды в голову того (приблизительно), кого носили по редакции то с виноградом, то с абрикосами, пришла мысль сделать из графомана журналиста — разницы к тому времени он не наблюдал. Человек гордо вошел в редакцию и уехал на войну. Потом он ездил то на войну, то на убийство. Я его спросил: зачем ты так, зачем мотаешься на всякое говно, всю подноготную почему хочешь узнать? Бодрит, ответил он. Бодрит его: когда в 91-м ждали танков, его бодрило, когда в 93-м били с моста по парламенту — бодрило, а Карабах, а Чечня... Как потом выяснилось, он и не был на разных там позициях, редко добирался до передовой, вообще до места стычки. Напивался в самом начале, в теплом помещении, где подобные ему, но по профессии солдаты рассказывали случаи из жизни на войне, позаимствованные у других — убитых и живых. Он слушал, жевал барашка, заедал чачу изюмом и в коматозном состоянии возвращался в редакцию: серый, худой, пыльный — с войны...

Вот другой — бодрый, не стареющий. Инженер. Химик. Бог дал ему дар сочинительства — так ему казалось. Ему казалось, этого достаточно — писать красиво, придумывать правдоподобно. Он ругал начинающих журналистов за то, что не умели привезти с завода увлекательную историю. Где фактура? — вежливо спрашивал бодрый и вожделенно вытягивал странички из рук пострадавших. Он брал работу на ночь: запирался в сортире (именно в сортире — для стиля, для куражу) и переписывал тексты от начала до конца. Он приходил в редакцию, он светился от счастья. Машинописные листы пахли клозетом, сам он тоже выглядел так себе — но, гордо демонстрируя написанное, произносил: я работаю со словом. Что это значило? Впоследствии неувядающий стал дилером по продаже BMW, потом торговал ценными бумагами. Везде, как рассказывают, он пах туалетом и постоянно заявлял: я работал со словом...

Та женщина становилась репортером трудно, со скрипом.

Была завкадрами на пивном заводе в Мариуполе. В результате матримониальной возни переместилась в Москву — в центр, к центральным изданиям. Последний любовник был водителем у ответственного секретаря одного журнала. Встретились в машине, на заднем сиденье. Есть версия, что шофер свел их с умыслом: по пятницам позарез нужно было на дачу — чтобы в этот день отвлечь хозяина, подсунул ему будущую акулу пера. Они стали встречаться. Завкадрами быстро поступила на должность буфетчицы в редакцию, затем референтом, а глядишь — сидит она в отделе писем и раздает задания журналистам. Ответсек ушел, и стала она набираться мастерства у всех понемножку, даже у немолодых женщин-корректорш. О ее первой командировке слагали легенды, она вошла в историю первым журналистом наоборот: руководители регионов приглашали ее в свои владения исключительно с задней мыслью — обычно для приезжего репортера и стол готов, и девчонка в другой комнате охлаждается до нужного состояния. А тут... Но информация — эксклюзивная, но герои — от нефтегаза до помощника премьер-министра. Как она писала? Причем тут это? Она в результате занималась именно журналистикой: доносила факты, писали те, у кого она в данный момент училась мастерству. Однажды ей предложили работать в буфете кабинета министров — отказалась. Мудро, за ее спиной высоко оценивали ее поступок-отказ: поступила по-журналистски, не продалась...

А вот и настоящий писатель. Выпускник литинститута, ученик Мастера. Подавал надежды, публиковался еще во времена «железного занавеса». Но все время ерзал, хотел чего-то еще, не того, что ему предлагали. Его идеал: тарелка борща, картошка с мясом, соленые огурцы, бутылка коньяка. И не выходить из дому. И писать. Он был главным редактором много чего. Иллюзии подчиненных разбивались вдребезги, когда из машбюро поступала информация, что он импотент, а из курьерской, параллельно, что «голубой». Он был вежлив, хамил безо всякого перехода, через два месяца не понимал, что происходит вокруг, — и подавал заявление об уходе. Этими заявлениями зачитывались в том же машбюро — прощали и импотенцию, и то, что заставлял работать по субботам. Там, в заявлениях, говорилось о прерванной свободе, о подлостях цензуры, о больной матери, которая ждет его неподалеку от озера Байкал, известного своей красотой, в родной деревне. Увольняли его со слезами, с коньяком, с мясом. И что удивительно, отпускали писателя всегда с ценными подарками. Самый крупный — квартира в Крылатском, двухкомнатная...

Я узнал его совершенно случайно, в Пицунде. Подумал — вот еврей, умный и в очках. А он не был евреем. Очки носил, потому что зрение — травма глаза на пожаре, когда работал в отделе информации «Люберецкой правды». Как же он плохо рассказывал, какие же он отпускал пошлости, пересказывая зачем-то газетные заметки! Он вставал в шесть утра, пил кофе, шел на море и час сидел у волн. Потом с нетерпением бежал к газетному киоску, скупал всю ежедневную прессу — еженедельники и журналы не признавал. Он читал заметки, заучивал фамилии местных репортеров и пересказывал за завтраком мне. Я ненавидел его: жалкого, тщедушного и нееврея.

В Москве открыл газету и прочитал заметку под его именем. В ней не было ничего лишнего, она работала, тикала, выдавала информацию абзац за абзацем. Коллеги ненавидели его (я выяснял), но он сделал карьеру, стал главным редактором второстепенного, но богатого делового журнала. Он умер, погиб, сгорел на даче. В смысле, пожар его все-таки достал. Некролог не опубликовал даже его журнал. Коллеги, когда вспоминали о его ужасной смерти, почему-то хихикали. Я встретил нестареющего — тот таскал в журнал погибшего рекламу про автомобили и ценные бумаги. Вспомнили его. Плохо писал, коротко, но убедительно, — подытожил бодрый, — скучно. А тебе правда нравилось? Что ты в нем нашел?

Странно, что происходит в наших головах, почему в них время никак ничего не стронет с места? Все там семнадцатый век, все какие-то ведьмы, прочие химеры. Тот, что сгорел, был профессиональным журналистом. Закончил журфак, работал в провинции, пил в меру, любил, если не мешало работе. Странно, он мне сказал интересную вещь про профессию:
— Знаешь, я раньше отнекивался от журналистики. Говорил, что все это говно, что мне и самому не нравится, что я делаю. А потом понял — трудная это работа, тяжелая. Поэтому ее мало кто умеет делать. Ничего красивого в ней нет, но она прекрасна и благородна. Она мужественна, она неописуемо трагична. Говорить правду — ты знаешь что-нибудь труднее? Я — нет.

Трудно говорить правду. Это надо уметь, надо это прожить, достичь права. Не просто транслировать: надо создавать вокруг правды среду, где она может жить, из которой ее можно достать живой и невредимой.

Надо быть мухой на стене. Сцепив зубы, слушать, записывать. Скрепя сердце, рассказывать все по порядку. Пить, потому что не смог вмешаться, умирать, потому что не взял в руки пистолет и не перестрелял их всех.

Профессиональному человеку, журналисту, становится ясен смысл писаных законов, слово «справедливость» — сомнительная категория. Есть правда, а справедливость — категория личностная, непроверенная, не подтвержденная двумя источниками. Факт — тоже штука такая, как его повернуть... Вот и сиди, вот и думай, вот и крутись. Это работа, это на пальцах не объяснишь, в этом надо выжить. Как в любой профессии.

Профессионал отличается от дилетанта очень просто. Профессионал всю жизнь делает одно и то же дело. Дилетант — разные, очень интересные, увлекательные и почетные дела. Вот и вся разница.
Вот и все, что я хотел сказать.

Николай ФОХТ