Первое правление фонда для тех времен было просто блистательным: Егор Яковлев — его председатель, Игорь Голембиовский, Владимир Молчанов, Белла Куркова, три кинорежиссера — Алексей Герман, Элем Климов, Григорий Данелия. Не слабый состав, да? На тот момент в правлении мне места не нашлось.

После августовских событий политическая необходимость в бойкоте отпала. А осенью Яковлев передвинулся на позицию председателя Гостелерадио и, став государственным чиновником, негосударственным общественным фондом заниматься уже не мог. Вот тогда я и вышел, что называется, из тени, решив, что на мне лежит некая ответственность за это дело. Но по тем временам совершенно не думал, что выбираю себе жизненный путь.

Вскоре и Союзу кинематографистов эта инициатива надоела. Мы вынуждены были уйти. И приблизительно два года фонд базировался у меня дома. Потом перешли сюда, на Зубовский бульвар, в здание Союза журналистов.

За это время мы много чего поняли и даже много кое-чего сделали. Обнаружилось, например, что замечательное название придумали. Почему этот фонд называется Фондом защиты гласности, а не Фондом защиты свободы слова или Фондом чего-нибудь эдакого красивого и романтичного? Потому что гласность у нас есть, а свободы слова — нет. То, что у нас называют свободой слова, — это гласность, но это только половина. Должна еще и свобода слышимости быть. Но и не только это. До 1993 года мы многое делали, многое пробовали. Что-то из этого оказалось очень действенным, этим мы гордимся до сих пор, что-то абсолютно бессмысленным.

В 1992 году я отправился в Америку в качестве представителя фонда. Приехал туда с большой идеей некой комплексной организации, которая занималась бы различными аспектами свободы слова в России. Придумана она была достаточно сложно. Я все время посещал какие-то фонды, у меня были какие-то брифинги, встречи, на которых я все это излагал, но... Но вернулся с абсолютным ощущение полного поражения, с ощущением битья головой в стенку, без какого-либо, как мне казалось, результата. И вдруг, почти следом, получил сообщение, что некий руководитель одного из малых фондов, который со мной встречался, решил дать нам пробный грант.

В 1993 году начали программу мониторинга. Тогда, во время известных событий в Москве, мы все сидели на телефонах и каждый божий день обзванивали средства массовой информации и выясняли, у кого что случилось. Мы составили первый список из семидесяти с лишним случаев, в который входили и убийства, и ранения, и избиения, и засвечивание пленки, и конфискация, и разбивание аппаратуры. Потом, когда все собрали вместе, мы вдруг поняли, что вот это, наверное, и есть основа того, чем мы должны заниматься. Сейчас — это основа деятельности фонда.

Давно прошло то время, когда мы просто собирали, что называется, «петушиные крики» со всей России. С 1977 года в мониторинге уже принимают участие десять наших региональных центров. Они работают, все десять — от Санкт-Петербурга до Красноярска. И еще пять корреспондентских пунктов в городах России. Они на месте анализируют и отслеживают все юридические последствия этих конфликтов по специально выработанной фондом ноу-хау программе. И если раньше мы публиковали мониторинг только в газетах, то сейчас это ушло и в специальные издания — журнал Клуба главных редакторов провинциальных газет России «Четвертая власть», ежемесячный бюллетень «Законодательство и практика СМИ».

Сейчас, помимо этого, мы занимаемся рождением правозащитных инициатив, правозащитного движения, правозащитных организаций и в странах СНГ.

«Ну вот, какая рутина, — подумала я, — необходимая, конечно, но рутина. Странно все это для человека, который работал переводчиком, кинорежиссером».

— Мне очень повезло, что я — непрофессиональный журналист. Ведь журналистика — это добровольно признанное ежедневное рабство.

— Да человек любой профессии не свободен, даже кинорежиссер!— не сдержалась я. — А между профессией кинорежиссера и журналиста, по-моему, много чего общего.

— Ничего подобного. Кино по сравнению с журналистикой — чисто свободное художество. Создавая картины, ты проходишь совершенно разные стадии. Каждый раз новые люди, новые проблемы, новые ситуации. Ты не должен каждый божий день выдавать в эфир определенные результаты своего творчества. Я смотрю на это с точки зрения профессии. Профессии журналиста и кинорежиссера не имею между собой ровным счетом ничего общего, кроме того, что режиссер иногда тоже что-то пишет. И говорю это потому, что действительно владею этой профессией, тем более это не единственная профессия, которой я владею. Три года работал переводчиком и редактором в издательстве «Художественная литература», после окончания факультета восточных языков МГУ. Занимался переводами не только с индонезийского, но и с английского. Поэтому слово для меня — один из любимых инструментов. Я стал довольно приличным переводчиком, смею вас заверить.

Был период такого, как бы высшего моего переводческого счастья — когда я работал с пьесой Юджина О’Нила «Любовь под вязами». На самом деле она ведь называется «Страсти под вязами». И это совсем другое название, совсем другой смысл, более точный. Весь библейский слой, который невероятно силен в этой пьесе, он из переводов уходит. А я вставал рано утром, надевал белую рубашку, садился к столу и брал тональность — читал Экклезиаста. Я человек не религиозный, прошу обратить внимание, но то, что написано у О’Нила, нужно было переводить именно этими словами. И через 8-9 часов работы я вставал из-за стола свеженький, как огурчик. Мог еще заниматься чем угодно, ходить куда угодно. И это был вопрос не возраста, это был вопрос энергетических затрат.

Но кипучесть натуры всегда была мне присуща, а в те годы она особенно проявлялась, поэтому и оказалось, что эти самые энергетические затраты не соответствуют моим возможностям. И я решил заниматься кинематографом. После окончания высших курсов кинорежиссеров снимал документальные, музыкальные и игровые фильмы. Всего их двадцать. И, смею вас заверить, был неплохим кинорежиссером. На съемках фильма «Обыкновенная Арктика», а Арктику мы изображали на Финском заливе с построенной декорацией, у меня разыгрался радикулит. Снега почти не было и под «ветродуй», рядом с которым мы все находились по 4 — 5 часов, приходилось подбрасывать ледовую крошку. Когда после всего этого меня привозили домой, мой товарищ клал меня на пол и ногами мял мне поясницу. Мы вливали в себя по стакану водки, и только тогда я медленно начинал приходить в себя. И у меня возникало ощущение, что вот наконец я занимаюсь любимым делом.

— Так зачем же вы бросили это, как говорите, любимое занятие?

— Знаете, однажды эдакие «волчки» из молодой поросли в передаче на одном из телеканалов в прямом эфире спросили меня: «Алексей Кириллович, а зачем вы этим занимаетесь? Ведь вы же были приличным кинорежиссером, снимали хорошие фильмы». И я вдруг, поскольку прямой эфир немного тебя подстегивает, дико обозлился. Чего? Уж такой банальный вопрос, казалось бы. «Вы ребята когда-нибудь видели лицо человека, который вышел из тюрьмы и пришел сказать тебе «спасибо» за то, что он из нее вышел? Вот когда увидите, тогда и спросите. Да вы и спрашивать не станете, так все поймете». Простая ситуация, не каждый день бывает. Но это дорогого стоит.

Еще случай. Недавно пришло письмо от одной дамы, которая возглавляет кафедру журналистики в одном из московских вузов. Она, получив наши книги, написала нам, насколько они ей необходимы. Я чуть не разрыдался, потому что сформулировала она задачи нашей издательской программы значительно точнее, правильнее, чем, может быть, формулируем мы сами. Знаете, какой кайф! Конечно, это бывает редко. Десятки, сотни случаев, когда люди, которым ты помог, просто тебя забыли. Выиграли дело — и слава Богу. Ну и что? Обижаться? Смешно же.

Ведь это не профессия — то, чем я сейчас занимаюсь. Работа правозащитника не может быть профессией. Правозащитник — это состояние души, иногда подкрепленное какими-либо юридическими знаниями, иногда — нет. Тем не менее это вполне реальная возможность влиять на события и людей в их интересах, возможность дать человеку ощущение того, что он не одинок. Я вообще считаю, что гуманитарный итог этой деятельности значительно выше юридического.

Да, за 8 лет работы фонда мы не изменили жизнь, мы не изменили людей. Но есть десятки человек, которые благодаря нам остались на свободе, или вышли из тюрьмы, или удержались на работе, или получили помощь и поддержку в ту самую минуту, когда никто не мог или не хотел им эту помощь и поддержку оказать. Как вы думаете, сколько требуется усилий, чтобы журналиста, сидящего в тюрьме, объявили узником совести? У нас на это ушло десять месяцев непрерывного, каждодневного труда. Сотни писем и заявлений, десятки выступлений и пресс-конференций, организация комитета в его защиту и так далее, пока дело Григория Пасько не стало достоянием реальной гласности. Ведь большая беда журналистики сегодняшней в том, что она оперирует только очевидностью. Но очевидность ей все меньше и меньше доступна. Когда мы начинали это дело, весь Владивосток считал Пасько шпионом. Прошло больше года, и 120 владивостокских журналистов подписали письмо в его защиту с просьбой об изменении ему меры пресечения. Вот эти 120 журналистов, которые озаботились сей проблемой, — результат нашего труда, не только нашего, но и нашего в том числе.

Недавно я предложил идею, и сейчас она в разработке. Дал двум редакторам, которых не один раз уже избивали на протяжении их профессиональной карьеры, список таких же избитых редакторов. Сейчас они разрабатывают тему конференции «За что нас бьют». Это ведь на самом деле интересно, когда 20 человек встретятся и попытаются проанализировать, как и почему это происходит, каков механизм угроз, насколько очевидно это связано с конкретными публикациями или это связано с общим направлением газеты, телерадиокомпании. Это очень серьезная работа, хотя и название экзотическое. И пока еще ни один из тех, кого я пригласил, не отказался участвовать.

— А как вы поступаете с теми, кого бьют по делу?

— Мы и для этого вывели формулу. Считаем, что журналист хотя и не всегда бывает прав, но всегда нуждается в защите.

— Даже непорядочный?

— Даже непорядочный.

— От чего же защищаете?

— От самого себя, от его собственной иногда безграмотности. Здесь нет теории, поэтому я и говорю, что правозащита не может быть профессией, и это не только юридическое действие. Очень часто юридически помочь не можем, а просто помочь — можем. Мало того, мы периодически срабатываем как исповедальня, как страховочная сетка, как «кодла», которая защищает своего.

— Ну а отказывать случается?

— Бывает. Редко, но бывает. Я терпеть не могу таких, уже совсем заядлых склочников. Человек, который борется не за собственное достоинство, а за псевдопрестиж. Вот таких людей по возможности стараемся избегать. Иногда бывает очень приятно не подать руку. И это вопрос не личного отношения к ним, а вопрос реакции на абсолютно неадекватные действия, которые они предпринимают. Полгода назад ко мне обратились из районной газеты Курганской области. Ни шаткая, ни валкая, надо сказать, была газетка. Назначили им главного редактора — тетку из бывших секретарей райкома, хотя по закону не имели права. «Демократки» полезли на стену. А бывшая редакторша, которую отодвинули, в другой газетке стала обличать и поливать грязью свою новую начальницу. Полный кошмар. Мы нашли деньги на командировку, отправили туда журналиста, чтобы он об этом написал и опубликовал в нейтральном издании. Он еще оттуда не выехал, а у меня уже лежал донос о его необъективности. Я ответил им после публикации, ответил наотмашь. Но в это «наотмашь» я вставил справку юриста о том, что за полтора года, которые не по закону она была смещена с должности главного редактора, разница в зарплате ей должна быть выплачена. Потому что в любом деле должен быть соблюден закон. И если есть возможность его защитить, то это первое, что мы должны делать.

— Даже несовершенный?

— Даже несовершенный. Только тогда мы можем хлопотать и бороться за его усовершенствование. Только тогда, когда мы его выполняем. Иначе ничего не получится в этой стране.

— В этой стране что-нибудь получится?

— Я не футуролог. Сейчас, если честно, ощущение у меня поганое. От того, что происходит и в стране, и внутри средств массовой информации, и вокруг них. СМИ все больше и больше теряют признаки приличия.

— А были ли они?

— Они были. И в начале девяностых, и до того. В той же советской прессе были журналисты, которые до каких-то вещей не опускались. Можно подвергнуть сомнению степень хорошести того, что они сделали, но у многих была своя ниша. Были профессионалы, не влезавшие в социальные сферы, демонстрировавшие возможности нормальной журналистики с человеческим лицом, не политизированные и не агитировавшие за советскую власть. Сказать, что были такие СМИ, конечно, нельзя. Все жили на одни и те же деньги. Но и сейчас у нас достаточно вполне советских, большевистских «паровозов», которых поставили на демократические рельсы. И мы с вами можем теперь вполне обозрить, куда они приехали. Там даже уже рельсов нет, а они все еще пыхтят.

— Сейчас приличные журналисты есть?

— Приличные — есть. Почти в каждом издании. Сегодня журналист может оставаться приличным, пока он отвечает сам за себя. Как только он начинает отвечать за отдел, за газету, становится намного труднее. Там уже начинаются игры. Только сам журналист может этих игр избежать. Я знаю десятки людей, которые этих игр избегают даже на самых острых темах. Не пишут с руки, не сливают компромата. Леонид Никитинский, посмотрите, все время на острие ходит. И за все это время один-единственный, и то идиотский, иск, который ни в какие ворота не лезет. Ни один из людей, про которых писал Леня, не имел случая и повода обратиться в суд за то, что Никитинский его оболгал. Худо ли?

— Не худо, да что-то больно мало.

— Коэффициент полезного действия при делании приличных людей из неприличных очень низкий. Это безумно непроизводительное занятие. Особенно, когда люди выросли, извините, из того торфяного болота, из которого все мы выросли.

— Мало времени прошло. Где взять других-то?

— Мало. Можно верить, что будет больше, а можно, что и этих коррумпируют.

— Так какие они все-таки люди — журналисты?

— Я думаю, что ущемленные. Они хотят про себя думать, что они ого-го какие сильные и влиятельные, а жизнь постоянно их в этом разочаровывает. И от этого вырабатывается достаточно много разных неприятных качеств, начиная от резкости в выражениях и кончая цинизмом в самоощущении. Поскольку, как я уже говорил, проблемы гласности и слышимости настолько сильно не совпадают, это очень плохо сказывается именно на этой профессии. Потому что, собственно, в этом она и заключается.

В течение четырех лет я читаю на первом курсе факультета журналистики МГУ лекцию — «Почему не надо быть журналистом». Сегодня журналистом быть не надо, потому, что сегодня журналистика — это перевернутое зеркало. Это зеркало из комнаты смеха. И человек, который туда приходит, невольно принимает тот масштаб изображения, становится таким же перевернутым зеркалом. Журналистика на сегодняшний день почти перестала выполнять свои функции — формирователя и выразителя общественного мнения. Журналист выражает либо собственное мнение, либо мнение своих хозяев. Ни то, ни другое к общественному мнению отношения не имеет.

Мало того, что нынешняя журналистика не замкнута ни эмоционально, ни интеллектуально, ни материально на читателя, на слушателя, так она еще очень увлекается властью. С одной стороны, все время пытается быть четвертой властью, а с другой — участвовать в неких властных разборках. Поэтому у нас и изображение общества в этом зеркале абсолютно непропорционально. Люди, которые хотят нормально видеть жизнь и быть свободными, сейчас не должны заниматься журналистикой. Когда я был кинорежиссером, хотя никто мне не верит, ни разу, за все двадцать лет своей работы, не взял в руки фотоаппарат. Потому что я хотел видеть, а не выбирать изображение.

— Где-то есть другая журналистика? Где сие Эльдорадо?

— Вы все время хотите от меня завершенной логики. У меня нет на этот счет завершенной логики. Условно говоря, если бы я хотел, пришел бы в университет, взял курс, стал бы студентов воспитывать так, как я думаю. Через пять лет, разочаровавшись, выпустил их в свет. Я на это не иду. У меня нет ни времени, ни сил. Максимум того, что могу сделать, — преподнести достаточно для них авторитетную, но сильно отличающуюся от всего ими услышанного точку зрения. Я совершенно не льщу себя надеждой, что, прочитав такую лекцию, стану для кого-то учителем жизни.

Дело в том, что время от времени надо подумать, что ты делаешь сам, что жизнь делает с тобой и чем это чревато. Я совершенно убежден, что во многих случаях трачу время и силы понапрасну. Если вы думаете, что каждый мой шаг целесообразен, — да упаси Боже. Коэффициент полезного действия нашего фонда — не выше, чем у паровоза, а вот коэффициент полезности его наличия — намного выше. Это важно. Фонд для меня — мое детище. Это и семья, и большая часть моей жизни.

— А коллекция черепах в вашем кабинете — это тоже семья? Откуда и почему они здесь ?

— Черепаха — гласность, ползущая к свободе слова. Это символ и девиз нашего фонда. У нас было много всяких определений до этого. Например, гласность — это возможность выкрикнуть из толпы, что король голый, а свобода слова — это возможность сказать об этом королю до выхода на площадь. А потом придумалась черепаха.

Симонов снял с полки и завел ключиком черепашку. Она резво рванула вперед. «А вот эта, — взяв другую, — лучше ходит, та все-таки торопится. Эта — настоящая черепаха», — сказал он и повернул ключ. Черепаха не сдвинулась с места. « Ты что, ласточка моя, что с тобой? Ну-ка!» Черепаха, судорожно подергивая лапками, не хотела ползти. «Ай-яй-яй. Как нехорошо»,— сокрушался Алексей Кириллович.

Нехорошо, решила я. Маленькая игрушка-черепашка, и та, видно, почуяла, что приближается предвыборная думско-президентская заваруха, и проходу ей, черепашке, как и гласности, явно не дадут.

Лариса КУКУШКИНА